Упрямство духа Виктора Франкла.

Путь человека к самому себе лежит через мир (с)

 

У кого есть «Зачем», тот выдержит почти любое «Как» – это гениальное изречение Фридриха Ницше приписывают австрийскому психиатру, психологу Виктору Франклу. И все благодаря его книге-бестселлеру «Сказать жизни – Да!». 

Это самая известная книга выдающегося ученого и психолога, помимо его научных трудов. Она о его опыте в концентрационном лагере. Сегодня это мировой бестселлер с миллионными тиражами. 

За шесть лет книга была переиздана 14 раз; к 1995 г. только в Соединенных Штатах вышло более 9 млн. экземпляров. Труд величайшего ученого нельзя переоценить, 31 его книга переведена на несколько десятков языков, он объехал весь мир, и встречи с ним искали многие выдающиеся люди и сильные мира сего.

 Цитаты Франкла разошлись по миру.

 «Я не побоюсь сказать, что в мире не существует более действенной помощи для выживания даже в самых ужасных условиях, чем знание, что твоя жизнь имеет смысл».

 Благодаря неутомимой лекционной и писательской деятельности Франкла его идеи получили мировое признание. 

Фото: интернет

А благодаря труду Лэнгле возможно стало оценить его личность с самых разных сторон. Это важно, потому что успех Виктора Франкла, популярность и мировая слава – это конгломерат всех его человеческих качеств. 

Потеряв всю семью, он стал подлинным провозвестником нового психотерапевтического направления «психотерапии с человеческим лицом» – направления, основанного, прежде всего, на поисках смысла жизни. Этот метод, история его создания тесно переплетены с историей самого основателя популярного метода.

 Альфрид Лэнгле – автор книги «Виктор Франкл. Портрет»

 В течение ряда лет он был близким другом и учеником Виктора Франкла. В книге Лэнгле описывает яркую жизнь и неординарную личность ученого, отдавая, таким образом, дань своему другу и учителю. И это глубоко личное повествование. 

О карьере врача Франкл мечтал с трех лет, а в четыре года он осознал неизбежность собственной смерти. С тех пор, как он сам признавался, неотрывно думал о том: как прожить осмысленную жизнь, зная, что она в любой момент может оборваться? Именно такими воспоминаниями он делится в своих автобиографических зарисовках. 

Еще он говорил о том, что наше прошлое, в отличие от нас, никогда не умирает, как не умирают и личные достижения и сбывшееся мечты. «Что бы мы ни создали, чему бы ни научились и что бы ни пережили, – все это становится нашим прошлым, – рассуждал Франкл. – Никто и ничто не сможет отменить того, что это было».

Вся его жизнь преисполнена смысла. Все было не зря, все для чего-то… В конце 1920-х и начале 1930-х Виктор Франкл работал в нескольких неврологических и психиатрических клиниках.

 Именно тогда он начал работать над методом логотерапия. 

Гитлеровский режим с первых дней затронул его. Виктор понимал, что в нацистской Австрии его профессиональные возможности будут ограничены, а спокойной жизни наступит конец. И тогда его и его семью ждет депортация. Но пока его работа в неврологическом отделении в еврейском госпитале Ротшильда была нужна режиму, он оставался в относительной безопасности. 

В начале войны он боролся за жизни пациентов – в том числе и за спасение жизни самоубийц, не желавших жить при гитлеровском режиме. Его ассистентка была с ним не согласна в этом вопросе. Ведь спасенные люди вновь вставали перед страшным выбором – жить в невыносимых условиях или умереть. Не обошла эта участь и ее. После того, как Франкл спас свою ассистентку, по сути близкого ему человека, от попытки суицида, она была депортирована в концлагерь.

 Молодой психиатр так и не покинул Вену, хотя в 1941-м неожиданно получил трехнедельную визу в США. Он не мог решиться на какой-либо шаг: или уехать в США и спастись, оставив на произвол судьбу родителей, или остаться вместе с ними, но тогда их всех наверняка бы ждала смерть. Для принятия решения, как он вспоминал, ему понадобилось «указание свыше». В принятии решения сыграла роль не столько любовь к родителям, сколько «напоминание о религиозно-нравственном долге». А надо сказать, что он был достаточно религиозным человеком. У Франкла появилось чувство, что ему нужен знак с небес. Он искал уединения в одиночных прогулках, прокручивая варианты решения вновь и вновь. Однажды он проходил мимо Собора св. Стефана. Из храма доносились звуки органа. Прикрыв портфелем желтую звезду, он вошел и никем не замеченный остался в соборе.

 С этим ожиданием метафизического знака Франкл вернулся домой. И здесь он увидел небольшой кусок мрамора, который вызвал его удивление и вопросы. Отец ответил, что этот невзрачный кусочек мрамора остался на месте самой большой из шести венских синагог, сожженных в «хрустальную ночь». 

По воспоминаниям самого Виктора Франкла: «Кусок мрамора — часть плиты со словами Завета. Если тебе интересно, могу даже сказать, к которой из десяти заповедей относится высеченная здесь древнееврейская буква. Есть только одна заповедь, которая с нее начинается». «А именно?\» — настаиваю я. И отец отвечает: «Почитай отца своего и мать свою, чтобы продлились дни твои на земле...» Так я остался «на земле» с моими родителями и просрочил визу». 

Семья Франкла попала в концлагерь Терезиенштадт. Избежала этой участи только сестра, она успела уехать в Мексику. Брата схватили при попытке выехать из Австрии, и в концлагере он оказался раньше своей семьи. Жена Франкла, Тилли, работала в том же лагере на слюдяной фабрике. Отец – Габриэль Франкл скончался в 1943-ем, в 81 год, от недоедания и пневмонии. Примечательно, что Франклу удалось пронести в лагерь ампулу с морфием, тем самым облегчив его предсмертные страдания. Мать погибла в газовой камере гораздо позже, в октябре 1944 г., когда сам Виктор с женой уже были отправлены в Аушвиц. И это далеко не единственное экзистенциальное переживание, которое ему пришлось пережить в это время. 

Однажды на вечерней поверке Франкла по неизвестной причине направили на сортировочный транспорт. Это означало направление в газовую камеру. Никто из попавших на этот транспорт живым не возвращался. Что он мог предпринять? Ему приходили в голову страшные по своей сути мысли: например броситься на проволоку, избежав таким образом страшной участи. Но как он мог? Он, который всегда боролся против осознанного лишения себя жизни? Прежде всего, он попрощался с матерью. (Отца уже не было в живых). Затем попрощался с женой. Потом направился к воротам, чтобы оттуда последний раз увидеть закат. И пока он шел, к нему пришло осознание, что он уже совершил все, что мог. Тяжелейшее испытание и осознание конечности собственной жизни помогло появлению «надежды на надежду», особый такой вид спокойствия… и он смог допустить, «пускай только теоретически, но все-таки всегда остается шанс, что я выживу». 

«Просто дать быть всему, что происходит, больше не обманывать себя, а некоторым образом — исходя из последнего достоинства — ждать; не исключать никакой возможности, включать любой шанс. Мне как раз кажется, что я в решающие мгновения в концлагере поступал именно так. В Освенциме я естественным образом вынужден был учитывать, что в любой момент могу отправиться в газовую камеру. Но в диалогах с самим собой я как-то никогда не переставал признавать, что — пускай только теоретически, но все-таки всегда остается шанс, что я выживу. Вот что я подразумеваю под “оставлять все возможности открытыми”. Быть слишком гордым, чтобы сказать: я больше не участвую, я сдаюсь. Быть слишком гордым\ Посмотрим, чего еще хочет от меня эта дерьмовая жизнь. Посмотрим. То есть — отнюдь не видеть ситуацию в бог знает каком розовом свете, а просто: посмотрим, чего еще хочет от меня эта дерьмовая жизнь». 

В книге Лэнгле приводит дословный диалог со своим другом: «Лэнгле: Однако я хотел бы еще добавить, что чисто теоретически сохраняется шанс выжить. Я чувствую необходимость это добавить. Франкл:— ответственность\ Тут вступает в игру ответственность. В ту минуту, когда я признаю, что есть шанс остаться в живых, я неизбежно беру на себя ответственность не упустить своего шанса (например, проскользнуть в эшелон, заметив, что он идет в лагерь, где нет газовых камер)» 

Так оно и вышло. На следующее утро этап просто не состоялся. Франкл так никогда и не узнал, почему его отменили — в первый и единственный раз. Для него это событие стало значимым подтверждением верности описанной позиции открытости и реалистичности: «Пока что-то не произошло, все еще может сложиться иначе». 

После войны в беседе с психиатром Паулем Поляком он делился своими переживаниями: «Такие испытания должны иметь смысл», – говорил он. 

Друзья уговорили его написать об этом опыте книгу, чтобы «исцелить душевную травму». Работа давалась нелегко. Ради нее ему пришлось пожертвовать своим увлечением скалолазанием и альпинизмом.

Фотография, около 1950 года. 
 Источник:https://disgustingmen.com/blog/viktor-frankl-kak-evrejskij-psihiatr/

Но эта работа придавала смысл жизни, высвечивая лишения, как необходимый этап, пусть и жуткий в своей обнаженности. В 1946 году Виктором Франклом были написаны две книги, «Врачебное душепопечение» и «Психолог в концентрационном лагере». 

Во «Врачебном душепопечении» были представлены основные положения логотерапии. У книги «Психолог в концентрационном лагере» история совсем иная. Франкл решил «опубликовать ее анонимно, чтобы иметь возможность позволить себе быть откровенным». Книга была уже отправлена в печать, когда друзья уговорили его «взять на себя ответственность за ее содержание, подписавшись собственным именем».

Но первая книга все же вышла без имени автора. Продавалась она тяжело. В 1956 году она уже была переведена на английский и вышла в издательстве Beacon Press в Бостоне под названием From Death Camp to Existentialism. Этому варианту повезло больше. Впоследствии книгу выпускали еще несколько раз. Это потрясающая по глубине переживаний книга человека, который исцелял раны, нанесенные жизнью, и на собственном опыте убедился в действенности своего метода. Эта книга о силе духа и о том, какое чудовищное зло мы способны причинять друг другу. И еще она о том, что страдание можно встречать стойко. 

«Человек может лишиться всего в один момент. Последнее, что у него остается – свобода выбирать, как вести себя даже в самых ужасных обстоятельствах». 

Все время задаюсь вопросом, как могло произойти так, что идеология нацизма смогла получить такое массовое распространение? Целые нации воспринимали ее как новую реальность, как данность и считали это нормой. «Ничего страшного, – отвечали «люди», творившие зверства, – я просто исполняю приказ». Нацистский аппарат функционировал как стандартная бюрократическая машина – и эта «нормальность» больше всего сбивает с толку. 

Можно сколько угодно вопрошать Вселенную: «Как же так?». Ответы лежат на поверхности. Разве бы нацизм смог существовать, если бы послушание и следование долгу не укоренилось в людях столь глубоко? Если бы у них присутствовало бы критическое мышление и ответственность за свою жизнь? Если бы они подвергли сомнению бесчеловечные приказы свыше? Если бы они не пошли по пути слепого повиновения? 

Зигмунт Бауман, британский социолог, рассуждал: «Невыразимый ужас, пронизывающий нашу коллективную память о холокосте, является следствием гнетущего подозрения, что холокост может оказаться не просто аномалией, не просто отклонением от прямого пути прогресса и не просто раковой опухолью на здоровом теле цивилизованного общества... В Холокосте "как в капле воды" можно увидеть отражение того, на что способны современное общество и цивилизация с их "эффективностью", логикой и рационализмом. С их "нормальностью", в конце концов». 

Ну и напоследок. Бауман подчеркивал: «Ни один из факторов, благодаря которым Холокост стал возможен, не устранен из жизни современного общества». 

В общем, люди, будьте бдительны!

Таинственный узор в прозе Дмитрия Лагутина

 Многие критики и литераторы говорят, что сегодня литературы в России нет. Это раньше, по выражению В. Г. Белинского, «Гоголи у нас росли как грибы…».

Не все так однозначно. Есть сегодня достаточно молодой и перспективный писатель – Дмитрий Лагутин. Особенность его прозы в том, что рассказы, написанные рукой мастера жизненных историй очень личные. Они затрагивают темы детства и взросления. Мотивы сна и воспоминаний способствуют мифологичности его повестей и рассказов. 

Последние его награды (а их у него есть) – победа в номинации «Проза» на Слете молодых литераторов в 2019, который состоялся в Большом Болдине и победа в номинации «Проза» V Международного творческого конкурса «Всемирный Пушкин» в 2021 году, который так же состоялся в Большом Болдине. 

Жизнь порой причудливей любого сценария...

Система линз и зеркал в творчестве Дмитрия Лагутина.

Повесть «Степная, 1» о взрослении, о студенчестве. Она, как и повесть «Обруч медный», вошла в сборник «Олово» (вышел  в 2020). 

Сам автор говорит: «Две повести, включенные в сборник, представляют собой систему линз и зеркал, в которых отражаются прошлое и настоящее, вымысел и реальность, суета и вечность; в которых сквозь пелену рутины мерцает таинственный узор человеческой судьбы».

Время студенчества – славное, в какой-то степени даже легкомысленное время  («Легкомыслие! – Милый грех, милый спутник…»). Многие узнают в одних героях повести знакомых или своих преподавателей, в других — самих себя, кто-то, возможно, просто вспомнит незабываемую атмосферу Alma mater. 

Меня толкали, задевали, оттоптали все туфли, но я держался и уже не боялся утонуть. Даже получалось вычленять из грохота волн отдельные реплики.

– Гражданское!

– Диплом!

– Конференция!

– Семинар!

Жанр campus novel (университетский роман) стал литературным трендом в середине прошлого века. Это и Донна Тартт с «Тайной историей», и Чарлз Перси Сноус с «Наставниками», и Джон Уильямс и многие, многие другие. 

Итак. Действие повести «Степная, 1» происходит в одном из корпусов юрфака университета. Фабула – встреча начинающего студента (повествователь) со своим наставником – преподавателем Павлом Александровичем, он же директор Центра правовой помощи. Здесь и переживания героя -первокурсника (а там ли я нахожусь, а так ли мне нужна эта непонятная наука юриспруденция).

Все дело в том, что в какой-то момент, проползая жуком по второму курсу, я решил, что юриспруденция – это не мое, что взявшись за нее, я, наверное, совершил ошибку, что надо было идти на какой-нибудь там иняз или истфак. Но я был нерешительным – и, буду честен, довольно апатичным – молодым человеком и оправдывал себя поговоркой про грузди и кузов и про «стерпится-слюбится» – и все в этом роде.

После возникает заинтересованность и увлеченность юридической наукой, начинает нравиться работа в правовом центре. …центр правовой помощи на два года стал для меня домом родным – и именно благодаря нему я после четвертого курса оказался в состоянии прилично трудоустроиться, оформив заветное «свободное посещение».

Основной клиентурой были бабульки, которым, понятно, не с руки разоряться на маститых юристов. 

Действие развивается согласно канонам классического повествования. А вот потом…

Потом преподаватель юридической дисциплины оказывается довольно успешным литератором, его фантастические рассказы печатаются в журналах и имеют успех среди заинтересованной публики. И тут в жизни героя возникает некий диссонанс: с одной стороны -  юриспруденция (наука без эмоциональных сухих фактов), а с другой – литература (как средство развития эмоционального интеллекта). Удивительно, но эти две несочетаемых дисциплины вполне себе мирно уживаются. 

Некоторые называют главного героя кафкианским парнем в условиях современной действительности. Эдакий загадочный и неоднозначный персонаж, склонный к размышлениям, озабоченный своим душевным состоянием и состоянием мира. 

Самое интересное, что это не придуманный сюжет. Все так или почти так происходило в студенческой жизни Дмитрия Лагутина. Автобиографические мотивы повести достаточно сильны. 

Дмитрий Лагутин. Фото:интернет

В повести несколько реперных точек. Это деятельная жизнь героя в правовом центре, где бурлит своя жизнь, разворачиваются события, студенты набираются опыта, отмечают дни рождения, общаются, дружат. 

Это открытие того факта, что преподаватель юрфака пишет фантастические рассказы и повести. И не просто пишет, а еще  и издает. Последний рассказ прочитанный в журнале героем  «перевернул что-то в моей душе… И меня аж проняло. Дочитал, положил журнал на стол, сижу, молчу. Не покидало ощущение, будто я заглянул в глубокий колодец».

Это и поездка в Турцию, где происходит встреча со «странным дедушкой», своего рода гуру по мирам фантастики. А далее разрыв с однокашниками, работа, свободное посещение университета, начало настоящей взрослой жизни.

Легкий современный слог, не перегруженный деепричастными оборотами и всяческой заумью. Беспафосно и захватывающе автор рассказывает о том, что переживает большинство студентов, встав на путь самостоятельного выбора. Полное погружение в описываемую реальность. Море (целое!) эмоций, впечатлений, воспоминаний. 

Alma mater – сакральное явление моей жизни. Для человека всегда естественно идеализировать свое прошлое. Оно может и не плохо. Ностальгия в сочетании с умеренным оптимизмом –  вещь достаточно бомбическая мощная, чтобы дать силы с оптимизмом двигаться дальше. 

Атмосфера студенческой жизни передана настолько точно, правдоподобно, что хоть иди туда в прошлую свою студенческую жизнь и проверяй, а так ли все было на самом деле? Или даже лучше? Одним словом, меня «проняло». И описание природы только подчеркивает настроение героя и мое, собственно, тоже.

Я смотрел в окно. Поле лежало прямо передо мной – широкое, нежно-зеленое, трава весело вздрагивала от ветра. Я представил себе этот апрельский ветер – еще прохладный, острый, но уже напоминающий о лете.

Ветер, напоминающий о лете.
Фото: Наталья Зырянова

Конец размытый, не определенный… впереди новая жизнь, а уж как она сложится – это ж еще и постараться надо. Одним словом все так, как я люблю.

Никого не было. Вокруг меня клубилась густая беззвучная белизна, уплывающая вдаль и выгибающаяся шатром. Хотелось коснуться этой белизны, втянуться в нее, полететь сквозь нее.

Я с минуту еще стоял, раздумывая: в какую сторону пойти, чтобы вернуться?

Наконец решился – и пошел.

Вот думаю такого автора и критиковать то как-то и не с руки… Но по моему скромному мнению, лучшим последним предложением повести было бы следующее:

"Заканчивался теплый сентябрь тысяча девятьсот семьдесят восьмого года. Альтернативная история".

Есть еще одним рассказ, который цепляет за живое, зовет… куда только? Не отпускает. К которому хочется возвращаться, перечитывать, который каждый раз в тебе открывает что-то новое.. «Дядя Север» (Нева, 9, 2018). От названия уже веет теплотой. Это один из самых моих любимых рассказов Дмитрия Лагунова.

В рассказе мальчик, под влиянием историй своего дяди, «грезит севером». Ему даже «снились необозримые пёстрые дали, северное сияние, усталые великаны-горы. Красивые сильные люди обжигали губы кипятком и улыбались снегопаду, кузнец Илья громыхал молотом и щурился от летящих искр…». 

Север.Баренцево море.
Фото: Татьяна Евтехова

Дядя, приезжая в гости к брату, всегда рассказывал детям удивительные истории о Севере. 

За дядиным басом слышался нам вой холодного ветра; дым от трубки, уползавший к крыше, казался вздохами затухающего костра, а ее огонек — угольком печи. Из серых дядиных глаз на нас смотрела снежная ширь — угрюмая и загадочная.

— Ты для них не дядя Игорь, — шутил отец, — а дядя Север.

В каждом из нас (почти в каждом, я надеюсь) есть такое место, где живет детство. Именно оно определяет течение всей последующей взрослой жизни.

Холодные дали не ушли из моего сердца, но просочились в какую-то сокровенную его глубину, – не исчезая из виду, но и не притягивая к себе особенного внимания. 

Не менее интересен и сам образ севера в рассказе, кажущийся загадочным, мифическим, особенным:

Север — чудный, далекий — казался нам удивительным, небывалым, фантастическим краем. Там жили приключения и загадки, туда отправлялись самые смелые, самые мужественные, самые ловкие, они создавали там свое, особое государство, живущее по своим, особым законам, о которых здесь знают только из книг. 

Образ Севера в рассказе как своеобразный лейтмотив, как один из главных героев, по мере повествования становится нарицательным. Своего рода дзен.

В общем, о «Дяде Севере» лучше не рассказывать, его лучше читать, впитывая в себя каждую строчку. У меня создалось впечатление, что Север — это не место, а состояние души.

Север. Вот прямо настоящий. Баренцево море.
Фото: Татьяна Евтехова

Автор о рассказе: «Что же касается Дяди Севера, то это персонаж сугубо вымышленный — и, как и Спица (рассказ «Спица») в каком-то смысле для меня «идеальный». Я писал рассказ на конкурс о севере — но так как на севере не был и сказать о нем мне, по сути, нечего, то и решил вместо того, чтобы в тексте «ехать» на север, «привезти» север к себе — в виде персонажа, который воплощал бы чудесный край лично для меня и с которым — это я понял по ходу написания — я бы сам хотел быть знаком в детстве». 

Рассказы Лагутина так естественны, так хороши, говоря словами Достоевского: «Все произошло так просто и натурально, как только может происходить в самом деле; возьмись за это дело романист, он наплетет небылиц и невероятностей». 

Так как обстоят дела с системой линз и зеркал у Дмитрия Лагутина? Все просто. Через призму вымысла и реальности, через описание простых (на первый взгляд) жизненных историй мерцает особый свет, который не позволяет нам забыть, что мы человеки.

 А Клото, между тем, плетет и плетет нить человеческих судеб…

Сумеречный ангел русской поэзии

...Сначала мне было досадно, что современники

не понимают моих стихов, даже те, которые хвалят.

Поглядел я, поглядел на своих современников,

да и махнул рукой. Ничего, поймут потомки... Юрий Кузнецов

Юрий Кузнецов – это одно из самых ярких и загадочных явлений в русской поэзии второй половины XX века. Его «Молитва» практически завещание поэта.

На голом острове растет чертополох.

Когда-то старцы жили там — остался вздох.

Их много было на челне… По воле волн

Прибило к берегу не всех — разбился челн.

Спросил один чрез много лет: — А сколько нас?

— А сколько б ни было, все тут, — был общий глас.

Их было трое, видит Бог. Всё видит Бог.

Но не умел из них никто считать до трех.

Молились Богу просто так сквозь дождь и снег:

— Ты в небесех — мы во гресех — помилуй всех!

Но дни летели, годы шли, и на тот свет

Сошли два сивых старика — простыл и след.

Один остался дотлевать, сухой, как трут:

— Они со мной. Они в земле. Они все тут.

Себя забыл он самого. Всё ох да ох.

Всё выдул ветер из него — остался вздох.

Свой вздох он Богу возносил сквозь дождь и снег:

— Ты в небесех — мы во гресех — помилуй всех!

Мир во гресех послал корабль в морскую даль,

Чтоб разогнать свою тоску, свою печаль.

Насела буря на него — не продохнуть,

И он дал течь, и он дал крен и стал тонуть.

Но увидала пара глаз на корабле:

Не то костер, не то звезда зажглась во мгле.

Соленый волк взревел: — Иду валить норд-ост!

Бывали знаки мудреней, но этот прост.

Пройдя, как смерть, водоворот меж тесных скал,

Прибился к берегу корабль и в бухте стал.

И буря стихла. Поутру шел дождь и снег,

Морские ухари сошли на голый брег.

Они на гору взобрались — а там сидел

Один оборванный старик и вдаль глядел.

— Ты что здесь делаешь, глупой? — Молюсь за всех.

И произнес трикрат свой стих сквозь дождь и снег.

— Не знаешь ты святых молитв, — сказали так.

— Молюсь, как ведаю, — вздохнул глупой простак.

Они молитву "Отче наш" прочли трикрат.

Старик запомнил наизусть. Старик был рад.

Они пошли на корабле в морскую даль,

Чтоб разогнать свою тоску, свою печаль.

Но увидали все, кто был на корабле:

Бежит отшельник по воде, как по земле.

— Остановитесь! — им кричит. — Помилуй Бог,

Молитву вашу я забыл. Совсем стал плох.

— Святой! — вскричали все, кто был на корабле.

— Ходить он может по воде, как по земле.

Его молитва, как звезда, в ту ночь зажглась…

Молись, как прежде! — был таков их общий глас.

Они ушли на корабле в морскую даль,

Чтоб разогнать свою тоску, свою печаль.

На голом острове растет чертополох.

Когда-то старцы жили там — остался вздох.

Как прежде, молится сей вздох сквозь дождь и снег;

— Ты в небесех — мы во гресех — помилуй всех.

Кузнецов написал «Молитву»  за девять дней до смерти. Именно поздний Кузнецов – это мудрость и верность своим взглядам и идеалам, «сумеречный ангел русской поэзии» и  «самый трагический поэт России».

Юрий Кузнецов – это мое открытие года. Его называют великим русским поэтом. И все же в истории он остался фигурой загадочной, легендарной. 

Он родился на просторах вольных степей русского Юга - ст.Ленинградская (бывшее куренное селение Уманское - одно из первых мест переселения черноморских казаков). До 19 лет жил в Краснодарском крае . "Невероятное" рождение "необычного ребенка" семье Кузнецовых предсказала астраханская гадалка летом 1917 года. Год 1941 оказался годом - символом в судьбе Юрия Кузнецова.

Фото: интернет

Военные воспоминания очевидцев и смерть отца, погибшего на Сапун-горе в 1944 году в битве за Севастополь оставили неизгладимый след в его душе. 

Фото: интернет

Отцу Юрий Кузнецов посвятил одно из самых мощных стихотворений, до сих пор вызывавшее множество споров.

Я пил из черепа отца

За правду на земле,

За сказку русского лица

И верный путь во мгле.

Вставали солнце и луна

И чокались со мной.

И повторял я имена,

Забытые землей.

Именно за образ пития из черепа отца так долго «склоняли» его критики 1970—1980-х годов, Нравственна или безнравственна эта строчка, вопрошали они? Наконец решили, что восьмистишие стоит считать выражением скорби…Хотя , я думаю, это гораздо больше, чем скорбь, это крик души, это разрыв всех шаблонов, это живая кровоточащая плоть.

Есть и иные стихи. Юрия Кузнецова. Которым свойственна тональность и интонация баллады. С помощью притчи он выражает волнующие его мысли, пи этом часто обращается к снам, мифам, к фантастике. " Сны тоже реальность, - говорил он, - но особого рода. В моем творчестве много сновидческих образов".И такие стихи звучат уже не набатом, а напевно, неторопливо, размеренно…

Например «Сказание о Сергии Радонежском» начинается так 

Храни тебя чёт, коли ты не свернул

В терновник, заслышав неистовый гул,

Храни тебя нечет!

Уйдёшь от подковы, копыто найдёт,

Угнёшься от ворона, волк разорвёт,

А буря размечет…

Конец 1950-х ознаменовался для поэта поэтическими удачами. Яркие образы, зримые метафоры в стихах:

И снова за прибрежными деревьями

Выщипывает лошадь тень свою.

Сам Юрий Кузнецов говорит об этом: «Переносный смысл метафоры – это призрак. Я хотел оживить призрак. То же самое было у Есенина:

В саду горит костёр рябины красной,

Но никого не может он согреть…»

Кстати, о классиках. Юрий Кузнецов говорил достаточно смело и критически о многих признанных поэтах и писателях. Много споров вел с друзьями о творчестве Пушкина. Всегда имел свою точку зрения, отличную от большинства. Ну, это так, к слову.

Цепляющим стихотворением для меня стало «Отсутствие». Такое лирическое «зависание» над моментом.

Ты придёшь, не застанешь меня

И заплачешь, заплачешь.

В подстаканнике чай, догорая,

Чадит и чадит.

Стул в моём пиджаке

Тебя сзади обнимет за плечи,

А когда ты приляжешь,

Он рядом всю ночь просидит…

Фото: Интернет

Но это еще не весь Юрий Кузнецов. Есть еще и религиозные поэмы. Например, поэмы о Христе, О них литераторы стараются не говорить, их стараются не обсуждать. Дескать, достаточно спорен такой ортодоксально религиозный подход к литературе. Уж очень там тонкая грань между словом, мыслью и опытом. На мой непрофессиональный взгляд (ибо я всего навсегда читатель) это духовный подвиг поэта, который взялся на самом деле, нет, не за поэтическое переложение Евангелия, а поэтическое изложение жизни Иисуса Христа. Это его духовные искания в уже зрелом возрасте. И поэма «Путь Христа» это путь ко Христу самого поэта. 

"Памятью детства навеяна эта поэма

Встань и сияй надо мною , Звезда Вифлеема!

Знаменьем крестным окстил я бумагу. Пора!

Бездна прозрачна. Нечистые прочь от пера!..."

И если ранние стихи поэта стихи от стихии, то стихи Кузнецова позднего от искры Божьей.

Кузнецов в период работы над поэмой «Путь Христа» говорил: «Поэзия не поддаётся определению. Она тайна. Легче схватить момент её зарождения. Вот мнение Гегеля: «Поэзия возникла впервые, когда человек решил высказаться»… Бог сотворил человека из земного праха и вдохнул в него свою малую частицу – творческую искру. Эта Божья искра и есть дар поэзии. …творцами мирового эпоса были певцы. Естественно предположить, что первыми певцами были ангелы. Они пели хвалу Богу». 

И еще:

«...Всё, что я создал, я создал не благодаря, а вопреки. Я всегда встречал глухое или прямое сопротивление. Я не из тех поэтов, о которых можно сказать: «Его биография — в его стихах». О, как раз я выпрыгивал из себя. И, считай, почти всегда, на каждом шагу. Конечно, в своей лирике я выражал себя. Но не только. Я часто глядел на себя со стороны. Что старая кожа для змеи? Что покинутое тело для души? У неё другие возможности. Моя мысль большей частью всегда оставалась «за» словом. Мне хватало сноровки схватить словом только хвост мысли, а силы хватало на то, чтоб удержать её за хвост. «Мысль изречённая есть ложь». Вот эта ложь и есть хвост мысли, а сама мысль трепещет и рвётся за пределами слова. Хорошо, если эта мысль — жар-птица, а ну как — змея: обернётся и ужалит из своей трансцендентности!..»

Сейчас пытаюсь вспомнить, какое слово или образ так поразили меня?... чем зацепили его стихи? … с какого момента началось знакомство с творчеством и погружение в его поэтический мир? Он для меня раскрылся как бы невзначай, без подготовки. (Хотя в какой связи находятся случайности и закономерности?). Особенно ярко запомнилось начало творческого пути Юрия Кузнецова. Мистика и знаки. Неотвратимость судьбы. Это как невозможность отказаться от дара неумолимой Клото. Необходимость пройти все предначертанные этапы судьбы – тяжелая атмосфера Великой Отечественной, потеря отца, Карибский кризис –  чтобы стать поистине гениальным и всезнающим. И если не все, то многое. 

Особенно важным для меня открытием стало его умение замечать связь, казалось бы, не связующих моментов. Например, когда в лирических стихах преобладают разочарования вместо восторженности и печаль от осознания конечности всего сущего, то это, как ни странно, и о любви тоже…

В свою образную картину мира можно включить многое. Например, верность своим взглядам и идеалам. Ведь иногда яростно спорить, отстаивать свои убеждения, собственно и не к чему. «Поглядел я, поглядел на своих современников, да и махнул рукой».